Неточные совпадения
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь
плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это
горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов.
А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а не иначе жизнь — он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда
плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни, как
плачут по дорогом усопшем, с
горьким чувством сознания, что недовольно сделали для него при жизни.
Все-то с себя заложили; стала она мне свое последнее бельишко отдавать, и
заплакала я тут
горькой слезой.
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш монастырь в его жизни, и никаких
горьких слез не проливал он из-за него. Но он до того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть было себе сам не поверил; даже
заплакал было от умиления; но в тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес...
И надолго еще тебе сего великого материнского
плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость, и будут
горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от грехов спасающего.
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и
заплакал, долго так сидел и
плакал, —
плакал, точно был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он поверил в виновность Мити почти вполне! «Что же это за люди, какие же после того могут быть люди!» — бессвязно восклицал он в
горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту на свете. «Стоит ли, стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
Старик, глубоко растроганный,
плакал, но в это время юморист дядя Петр печально покачал головой и ответил
горькой шуткой...
Варя(в
горьком раздумье). Вот наняли музыкантов, а чем
платить? (Уходит.)
Только с отцом и отводила Наташка свою детскую душу и провожала его каждый раз
горькими слезами. Яша и сам
плакал, когда прощался со своим гнездом. Каждое утро и каждый вечер Наташка горячо молилась, чтобы Бог поскорее послал тятеньке золота.
Возопи с
плачем и рыданием
И с
горьким воздыханием:
Сия риза моего сына,
Козья несет от нее псина.
Почто не съел меня той зверь,
Токмо бы ты был, сыне, цел.
Когда Василий содержался в части, Маша по целым дням, не осушая глаз,
плакала, жаловалась на свою
горькую судьбу Гаше (принимавшей живое участие в делах несчастных любовников) и, презирая брань и побои своего дяди, потихоньку бегала в полицию навещать и утешать своего друга.
— Да, подите, — люди разве рассудят так!.. Никто этого не знает, да и знать не хочет!.. Я здесь совершенно одна, ни посоветоваться мне не с кем, ни заступиться за меня некому! — проговорила m-me Фатеева и
заплакала горькими-горькими слезами.
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал
плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался
горькими слезами.
Конечно, «в гору» толкала этих желтых, выцветших людей самая
горькая нужда, потому что там
платили дороже, чем на других работах.
Стала она сначала ходить к управительше на
горькую свою долю жаловаться, а управительшин-то сын молодой да такой милосердый, да добрый; живейшее, можно сказать, участие принял. Засидится ли она поздно вечером — проводить ее пойдет до дому; сено ли у пономаря все выдет — у отца сена выпросит, ржицы из господских анбаров отсыплет — и все это по сердолюбию; а управительша, как увидит пономарицу, все
плачет, точно глаза у ней на мокром месте.
Любви пылающей граната
Лопнула в груди Игната.
И вновь
заплакал горькой мукой
По Севастополю безрукий.
— Ох, сирота, сирота я! — заговорил он нараспев, будто бы
плача, — сирота я
горькая, горемычная! С тех пор как разлюбил меня царь, всяк только и норовит, как бы обидеть меня! Никто не приласкает, никто не приголубит, все так на меня и плюют! Ой, житье мое, житье нерадостное! Надоело ты мне, собачье житье! Захлесну поясок за перекладинку, продену в петельку головушку бесталанную!
Он снова
заплакал и — еще сильнее и
горше, когда Остап перед смертью крикнул: «Батько! Слышишь ли ты?»
Ничего я не видал, а всё понял, конечно, и
заплакал в
горькой обиде, спрятался в углу меж лежанкой и диваном, да
плачу тихонько — тут в углу и решилась вся моя судьба!
У меня — своя душа, может,
горше твоей
плачет, да-а!
Именно такая натура была у Бельтовой: ни любовь мужа, ни благотворное влияние на него, которое было очевидно, не могли исторгнуть
горького начала из души ее; она боялась людей, была задумчива, дика, сосредоточена в себе, была худа, бледна, недоверчива, все чего-то боялась, любила
плакать и сидела молча целые часы на балконе.
Эти разговоры с маменькой кончились тем, что ничего не подозревавшая Ариша наконец
заплакала горькими слезами, почуя что-то недоброе. Агнея Герасимовна тоже досыта наревелась с ней, хотя и догадалась бóльшую половину утаить от дочери.
И его досада, его
горькое чувство были так сильны, что он едва не
плакал; он даже был рад, что с ним поступают так нелюбезно, что им пренебрегают, что он глупый, скучный муж, золотой мешок, и ему казалось, что он был бы еще больше рад, если бы его жена изменила ему в эту ночь с лучшим другом и потом созналась бы в этом, глядя на него с ненавистью…
Позовет духовенство, посадит всех в гостиной по порядку, кругом, на кресла и начнет потчевать; всем в ноги кланяется; потом петь заставит, а сам сидит один посреди комнаты и
горькими слезами
плачет.
Кручинина. Ничего, иногда и поплакать хорошо; я теперь не часто
плачу. Я еще вам благодарна, что вы вызвали во мне воспоминания о прошлом; в них много
горького, но и в самой этой горечи есть приятное для меня. Я не бегу от воспоминаний, я их нарочно возбуждаю в себе; а что поплачу, это не беда: женщины любят поплакать. Я вчера объезжала ваш город: он мало изменился; я много нашла знакомых зданий и даже деревьев и многое припомнила из своей прежней жизни и хорошего и дурного.
И действительно, сел заниматься и с необыкновенным чувством удовольствия зажег в тот вечер лампу; но как только раскрыл он книгу и прочел первую строчку — ощутил чувство столь
горькой утраты, что захотелось
плакать: словно с отказом от убийства и смерти он терял мечту о неизъяснимом счастье.
— Смотри, вот твоя земля,
плачет она в темноте. Брось гордых, смирись, как я смирился, Саша, ее
горьким хлебом покормись, ее грехом согреши, ее слезами, того-этого, омойся! Что ум! С умом надо ждать, да рассчитывать, да выгадывать, а разве мы можем ждать? Заставь меня ждать, так я завтра же, того-этого, сбешусь и на людей кидаться начну. В палачи пойду!
Плакал!.. — да,
плакал, как ребенок,
горькими в слезами!
Стала Алена и руки опустила. Смерть ей жаль было Насти, а пособить она ей ничем не придумала; она и сама была такая же
горькая, и себе рады никакой дать не умела. Села только да голову Настину себе в колена положила, и
плакали вдвоем. А в чулане холод, и слезы как падают, так смерзнут.
Лучше всего о Христе Ларион говорил: я, бывало,
плакал всегда, видя
горькую судьбу сына божия. Весь он — от спора в храме с учёными до Голгофы — стоял предо мною, как дитя чистое и прекрасное в неизречённой любви своей к народу, с доброй улыбкой всем, с ласковым словом утешения, — везде дитя, ослепительное красотою своею!
«Пушкин не мог понимать, — говорит г. Милюков, — той ужасной болезни, какою томилось общество европейское, не мог питать к нему той неумолимой ненависти и презрения, какие кипели в душе британского певца, рожденного посреди самого просвещенного народа, не мог проливать тех
горьких, кровавых слез, какими
плакал Байрон.
А что люди не раз от него
плакали горькими слезами, — ну, и это тоже правда… Таки
плакали не мало: может, не меньше, чем от Янкеля, а может, еще и побольше, — этого уж я вам не скажу наверное. Кто там мерил мерою людское горе, кто считал счетом людские слезы?..
Стало быть
Ты
плакала не думавши. — Скажи,
О чем?.. скажи, не я ль виновен в том?
Остатком
горьких слез, в груди моей
Хранящихся, я выкуплю твои.
В лета надежд не прячут слез!.. О чем ты
плачешь?..
Словно
горькая вдовица,
Плачет, бьется в ней царица...
И человек в лесу таится зверем,
Что стон и
плач сирот и
горьких вдов
Как дымный столб к поднебесью восходит.
Даже при обыкновенном книжном чтении я целиком входил в психику изображаемого лица и — поверите ли? — уже взрослый,
горькими слезами
плакал над «Хижиной дяди Тома».
Прячась за деревьями и дачами и опять показываясь на минутку, русский терем уходил все дальше и дальше назад и вдруг исчез из виду. Воскресенский, прижавшись щекой к чугунному столбику перил, еще долго глядел в ту сторону, где он скрылся. «Все сие прошло, как тень и как молва быстротечная», — вспомнился ему вдруг
горький стих Соломона, и он
заплакал. Но слезы его были благодатные, а печаль — молодая, светлая и легкая.
Я для добра был прежде гибнуть рад,
Но за добро
платили мне презреньем;
Я пробежал пороков длинный ряд
И пресыщен был
горьким наслажденьем…
Тогда я хладно посмотрел назад:
Как с свежего рисунка, сгладил краску
С картины прошлых дней, вздохнул и маску
Надел, и буйным смехом заглушил
Слова глупцов, и дерзко их казнил,
И, грубо пробуждая их беспечность,
Насмешливо указывал на вечность.
Бывало, этой думой удручен,
Я прежде много
плакал и слезами
Я жег бумагу. Детский глупый сон
Прошел давно, как туча над степями;
Но пылкий дух мой не был освежен,
В нем родилися бури, как в пустыне,
Но скоро улеглись они, и ныне
Осталось сердцу, вместо слез, бурь тех,
Один лишь отзыв — звучный,
горький смех…
Там, где весной белел поток игривый,
Лежат кремни — и блещут, но не живы!
Слезы и раскаяние Алеши тронули товарищей, и они начали просить за него. А Алеша, чувствуя, что не заслужил их сострадания, еще
горше стал
плакать.
И я даже теперь
плачу горькими слезами при этих мыслях!..
С тоскливым
плачем, с
горькими причитаньями, с барабанным грохотом в лукошки, со звоном печных заслонок и сковород несут Кострому к речке, раздевают и, растрепав солому, пускают нá воду. Пока вода не унесет все до последней соломинки, молодежь стоит у берега, и долго слышится унылая песня...
— Ну, — крикнул Микешка с
горьким чувством целовальнику, — так, видно, делу и быть. Владей, Фаддей, моей Маланьей!.. А чапуруху, свояк, поставь… Расшибем полштофика!.. Выпьем!..
Плачу я… Гуляем, Мавра Исаевна!.. А ну-ка, отрежь печенки… Ишь черт какой, дома, небойсь, такой не стряпала!.. Эх, погинула вконец моя головушка!.. Пой песню, Маврушка, ставь вина побольше, свояк!
Не о том Манефа заботится, не о том сокрушается, что придется перед Москвой ответ держать, зачем допустила жившего под ее кровом рогожского посла погибнуть в пламени; не гнева Патапа Максимыча страшится, не
горький, истомный
плач безнадежного отчаяния Аксиньи Захаровны смущает ее — болит она сердцем, сокрушается по Фленушке…
Стоит у могилки Аксинья Захаровна, ронит слезы
горькие по лицу бледному, не хочется расставаться ей с новосельем милой доченьки… А отец стоит: скрестил руки, склонил голову, сизой тучей скорбь покрыла лицо его… Все родные, подруги, знакомые стоят у могилы, слезами обливаючись… И только что певицы келейные пропели «вечную память», Устинья над свежей могилою новый
плач завела, обращаясь к покойнице...
Стоит мать Манефа в моленной перед иконами,
плачет горькими, жгучими слезами. Хочет читать, ничего не видит, хочет молиться, молитва на ум нейдет… Мир суетный, греховный мир опять заговорил свое в душевные уши Манефы…
—
Заплатил!.. — едва проговорила Аксинья Захаровна, вспомнив про Настину долю, и залилась неудержимыми,
горькими слезами.
— И подати
платят за них, и сыновей от солдатчины выкупают, и деньгами ссужают, и всем… Вот отчего деревенские к старой вере привержены… Не было б им от скитов выгоды, давно бы все до единого в никонианство своротили… Какая тут вера?.. Не о душе, об мошне своей радеют… Слабы ноне люди пошли, нет поборников, нет подвижников!.. Забыв Бога, златому тельцу поклоняются!..
Горькие времена, сударыня,
горькие!..
После этого мы стали еще беднее жить. Продали лошадь и последних овец, и хлеба у нас часто не было. Мать ходила занимать у родных. Вскоре и бабушка померла. Помню я, как матушка по ней выла и причитала: «Уже родимая моя матушка! На кого ты меня оставила,
горькую, горемычную? На кого покинула свое дитятко бессчастное? Где я ума-разума возьму? Как мне век прожить?» И так она долго
плакала и причитала.
И сидели, в длинном строе,
Грустно-бледная семья —
Жены, девы падшей Трои,
Голося и слезы лья,
В горе общем и великом
Плача о себе самих,
И с победным, буйным кликом
Дико вопль сливался их…
«Ждет нас
горькая неволя
Там, вдали, в стране чужой.
Ты прости, наш край родной!
Как завидна мертвых доля...